Афины

Латинский текст ->

ГОРОДА

От библейских времен до средневековья

Как нынешняя столица Греции, как город, где чуть ли не впервые гармонично сочетались социальные и пространственные процессы, Афины начались городом-государством (полисом): каждый житель мог взобраться на холм и оттуда обозреть территориальную границу малой родины. Процесс объединения и сселения (синойкизм), сопровождавшийся подписанием договора (ретры), был начальной точкой его образования. В состав полиса входили земли, принадлежавшие общине свободных граждан, и город-центр – основное место проживания общинников.

Культурное значение Афин в истории европейской цивилизации определяется, в основном, “временем Перикла” (пятидесятилетием между греко-персидскими и Пелопоннесской войнами, то есть между спасением Европы от владычества Азии и войной Афин с Спартой), начавшимся в 479 г. до н. э. после поражения персов при Платее и с основания Афинского морского союза (478 г.). Союзники жаловались: За наш счет Перикл украшает свои Афины! – на что Перикл отвечал: Это не украшение, это памятник вашей и нашей победе и благодарность богам, которые ее даровали. И союзникам некуда было деться.

Три главных холма высятся в Афинах: Пникс – холм народа, на котором собиралось народное собрание; Ареопаг – холм знати, где заседал совет бывших архонтов (высшее должностное лицо полиса), некогда участвовавших в управлении городскими делами (в числе девяти человек), а после греко-персидских войн только судивших убийц; Акрополь – холм богов, главное святилище Афин и всей Аттики. Недалеко от этих холмов находилась городская площадь, где высился храм Гефеста (Гефестейон), дом Совета и круглое здание для его заседаний. Четвертым холмом в Афинах был холм Муз (покровительниц поэзии, искусства и науки, дочерей Зевса и Мнемосины, памяти).

На Акрополе до войны выстроились храмы – персы их разрушили, и афиняне решили воздвигнуть новые. Акрополь был священным участком города – теменосом.

Как и весь город, Акрополь был посвящен богине Афине – воплощению мудрости, рожденной из головы Зевса (согласно мифу, специальный бог-кузнец Гефест ударил Зевса молотком по темечку, и оттуда родилась Афина). Ей был посвящен главный храм Акрополя – Парфенон (храм Девы). В нем размещалась хрисоэлефантинная (из слоновой кости и золота) статуя Афины Победительницы с фигуркой Ники (Победы) в руке, исполненная Фидием, величайшим из ваятелей Посреди Акрополя, против Пропилей, стояла статуя Афины Воительницы с копьем и щитом. Золотой наконечник копья служил маяком и был виден далеко в море. “Невероятная махина Парфенона размалывает и властвует; уже издалека, с расстояния четырех часов хода или часа морского пути его обращенный к морю куб приобретает доминирующее положение”, – писал в 1911 году 20-летний Ле Корбюзье (тогда еще – Шарль Эдуар Жаннере).

Колонны Парфенона – самого знаменитого греческого храма – вшестеро выше человеческого роста и толще охвата. По западному и восточному фасадам их восемь (хотя обычно ставили шесть). Над колоннами – треугольные фронтоны, заполненные скульптурой. С восточной, главной, стороны изображен важный акт рождения Афины, с западной, второстепенной, – сцена диспута Афины с Посейдоном за обладание Аттикой: Посейдон, ударив оземь трезубцем, подарил афинянам соленый источник (море), Афина – оливковое дерево, символ плодородия (землю). Афина победила: но афиняне чтут и Афину, и Посейдона – морского хранителя, но Афину все-таки больше, потому что разум им дороже, чем стихия. Оба мифологических сюжета указуют как бы на горнее и дольнее, высокое и прагматическое. В такой дихотомии пребывает вся греческая культура классического времени: покой и движение, хаос и космос, но главное – мера, объединяющая крайности. “Все фронтоны отменены, кроме Парфенона, созерцающего море, глыбы из другого мира. Того самого, который захватывает человека и ставит его над миром. Акрополь, который внимает мольбам и возвышает!” – переводил дух молодой Ле Корбюзье (которого Иосиф Бродский наряду с другими мэтрами, называл “архитектурной сволочью”, обезобразившей лицо Европы не хуже летчиков Люфтваффе — и, кажется, имел на то основания).

Каждые четыре года, на празднике Великих Панафиней (пан – весь,  целый), из Элевсина по Священной дороге к Парфенону (по тропе, ведущей на Акрополь) следовала ритуальная процессия, и жрецы – единственные, кто имел право видеть статую Афины Победительницы и входить в храм, – возлагали на ее торс священное покрывало, ритуальный пеплос с изображением гигантомахии (битвы с гигантами), который ткался девочками 7–11 лет, аррефорами, в парфеноне (девичьей) Парфенона (см. об этом прелюбопытнейшую статью акад. С. А. Жебелёва Парфенон в “Парфеноне”).

Древнегреческий храм – самый настоящий дом божества, со своей прислугой, дворецкими и охраной. С точки зрения архитектуры это скульптура, поскольку внутреннее пространственное ядро имело исключительно сакральную функцию, и восприятие здания как архитектурной массы было только “наружным” (жрецы не в счет). Крыша греческого храма всегда двускатная: частные дома греков покрывались одним скатом.

Вторым по значению храмом Акрополя был Эрехтейон – храм Посейдона и Эрехтейя, афинского царя, введшего Панафинеи и привившего в Аттике культуру взращивания пшеницы. Ради победы афинян в войне с Элевсином он принес в жертву Посейдону дочь Хтонию (другие его послушно воспитанные дочери принесли себя в жертву сами). Эрехтейон поставлен как раз на том месте, где, по преданию, Посейдон высек из земли источник, а Афина посадила оливу (враги много раз ее выкорчевывали, но она до сих пор там растет и плодоносит). Внутренняя планировка храма с святилищами Посейдона и Эрехтейя сложна, многое в его функции загадка. Особенным в постройке оказывается портик с кариатидами, поддерживающими крышу, в которых, быть может, следует видеть дочерей Эрехтейя, пожертвовавших собою ради победы. Сущность архитектурной композиции Эрехтейона заключается в том, что взаимоотношение архитектурной и скульптурной форм, которые в Парфеноне объединяются в целое, преднамеренно нарушено: ничего не поделать – мера.

Не могу удержаться от цитаты из Путешествия на Восток все того же мистического и парадоксального Ле Корбюзье. Она – самая длинная в нашей книге.

“Попробуйте лечь на живот около колонны пропилей и проанализировать ее начало. Прежде всего, вы лежите на покрытой плитами поверхности, горизонтальность которой так же абсолютна, как и теория. Крупные известняковые плиты лежат на искусственном грунте – на глубоком основании или, вернее, на высоком подъеме. База колонны, разрезанная двадцатью четырьмя каннелюрами, является цельной, как и охватывающее вас восхищение. И плита, уложенная вокруг наподобие своеобразной ванны, имеет край толщиной не более 2–3 сантиметров. Этот размер, достигнутый две тысячи лет назад – нимб рождения – еще ощутим и сегодня, и столь же свеж и чист, будто ваятель лишь вчера взял резец и молоток, чтобы тесать этот мрамор. Стена с тремя воротами, более широко открытая в середине, чтобы во время Панафиней могли проехать колесницы (?? – А. П.), представляет собой мраморную поверхность с многочисленными вкраплениями известняка, пригнанными до такой степени, что их хочется погладить, что рука словно тянется проникнуть в мираж этих тысячелетних слоев, – поверхность настолько ровная, что совпадают прожилки на соседних камнях... Как и меня, вас придавит несравненное искусство и охватит стыд, если подумать, что, увы, мы делаем в веке двадцатом”. Последнее звучит самокритично.

В Парфеноне использован дорический и ионический ордера, в Эрехтейоне – только ионический: эти два ордера, мужественный и женственный, сопровождали древнегреческое строительство несколько веков кряду. При культурном римском императоре Адриане, боготворившем греческую культуру, в Афинах был достроен храм Зевса Олимпийского (Олимпиейон) – в нем использован исполинский коринфский ордер, характерный для римской эпохи.

Храмы Греции были крашеными. Установлено, что наружные части греческого храма окрашивались в яркие простые цвета: синий, красный, желтый. Окраска сосредоточивалась в верхних частях храма – там, где было много скульптуры. Колонны оставались некрашеными, и в разные часы дня бело-розовый пентелийский мрамор отливал на солнце оттенками зеленых микроскопических мхов.

Судьбы Парфенона и Эрехтейона плачевны. В 7 веке Парфенон превращен христианами в “храм св. Софии” (Премудрости Божией), в 1460 г. турками – в мечеть (с минаретами!), позднее в “пороховую бочку”, склад боеприпасов, пущенный в 1687 г. на воздух венецианским войском адмирала Франческо Морозини. В начале 19 века храм был разграблен шотландцем лордом Эльджином, который вывез многие скульптуры в Британский музей (чего не сделали готы, сделали скотты, – шутил по поводу эльджиновского поступка другой лорд – Джордж Ноэл Гордон Байрон). Эрехтейон в 12 в., при крестоносцах, служил дворцом, при турках – гаремом местного правителя. Всем был удобен – всем хорош.

Театр Диониса у подножия Акрополя – главное зрелищное сооружение Аттики. Центральным элементом его была орхестра, к которой примыкала с одной стороны скена (сцена), с другой – амфитеатром расположенные зрительские места. Поначалу в комедиях и трагедиях (трагос – козлиная песнь) основным действующим лицом был хор, из которого выделился один актер. Этот актер появился в 534 г. до н. э. благодаря некоему Феспису из Икарии, который сам ничего не писал, но одного актера хору противопоставил, собственно, создав трагедию как жанр. Трагик Эсхил прибавил второго актера, трагик Софокл – третьего. На этих трех актерах и хоре в классической Греции развитие театра остановилось. Кстати, Софокл изобрел и театральную декорацию, а живописец Агатарх — перспективную живопись.

Жилище древнего грека было простым: роскоши взяться еще неоткуда. Дворцов в демократических Афинах не было, были глиняные дома из необожженного кирпича и храмы из пентелийского мрамора. Жилища теснились на кривых узких улицах: выходя из дому, нужно было постучать в дверь, чтобы не ушибить прохожего (см. об этом у Плутарха в биографии Публия Валерия Попликолы, XX). Дома стояли “спиной” к улице и “лицом” во двор – восточный принцип. На улицу выходили глухие стены или открытые лавки и мастерские, окон не было (в древнегреческом языке не было даже слова для обозначения окна). Комнаты освещались через маленькие форточки под крышами. Глина – материал недолговечный, потому дома просто было сломать и столь же просто восстановить. Воры не взламывали дверь, а подкапывали стену, потому в Афинах их называли стенокопами (по-нашему медвежатник). Войдя с улицы (без стука), человек по узкому темному коридору попадал в солнечный открытый дворик, обнесенный колоннадой, здесь стоял алтарь Зевсу Домашнему и проходила греческая повседневность. Для питья не было ни чая, ни кофе, ни пива: потребляли вино. Кроме собственного, афинского, доброй популярностью пользовалось фалернское, цекубское, мессикское, хиосское: сухое вино готовили и пили по всей Элладе. Его смешивали с водой так, чтобы воды было больше (часто – вдвое), чем вина. По сути, как авторитетно утверждает М. Л. Гаспаров, вино было средством обеззаражения гнилостной воды афинских колодцев. Ни ложек, ни вилок не было, ели руками, а объедки бросали на пол. Перед тем как переходить к вину, умывали руки, надевали венки и отправляли возлияния богам. Была поговорка: Застольников должно быть не менее числа Харит и не более числа Муз (то есть от трех до девяти). Свечей не было, но глиняные масляные лампы в несколько фитилей были достаточно светоносны. Расходясь после застолий темными немощеными улицами, освещали дорогу факелами: уличного освещения за муниципальный счет еще не выдумали.

Интересно понятие, связанное с этим городом, – афинское воспитание: система воспитания мальчиков и юношей (кроме рабов), сложившаяся в 7–5 вв. до н э. С семи до шестнадцати лет – обучение в грамматической школе, школе кифариста и палестре. Дети из наиболее состоятельных семей до восемнадцати лет продолжали занятия в гимнасиях. Воспитание юношей восемнадцати-двадцати лет (эфебов) завершалось в эфебии. Мусическое воспитание сочеталось с гимнастическим, а физический труд вообще исключался (см. книжку Вернера Йегера Пайдейя: Воспитание античного грека). Греки интересно определяли готовность детей к умственной работе: если ребенок мог правой рукой через голову достать до мочки левого уха, он считался созревшим для учения. Если нет – не считался.

Среди достопримечательных мест в Афинах вам обязательно покажут (с Акрополя) на север – рощу Академ, где некогда располагалась Платоновская академия (закрыта императором Юстинианом в 529 г., что символизировало потом завершение античности), на восток – Ликей, где любви к мудрости (то есть философии) учил Аристотель, на юг – речку Илисс, возле которой под высоким платаном и вербой Сократ беседовал с Федром (Федр 229а–230с), на восток – остатки Длинных стен, ограждавших дорогу в порт Пирей, – главный порт Аттики. К сожалению, все это только остатки былой роскоши. Воистину, Гегель был прав, утверждая: первое, что мы видим, оглядываясь в прошлое, это руины.

Мне не хочется завершать этот очерк на столь оптимистической ноте. Многим покажется, что в солнечных Афинах, какими их застает современный турист, всегда было солнечно и благостно. Было так не всегда. Недаром ритор Исократ сравнивал Афины с гетерой. Плененные красотой гетеры жаждут обладать ею, однако нет такого безумца, который бы вздумал на ней жениться. Так и Афины — город восхитительный и несравненный для приезжего, но далеко не сладкий для того, кто живет там постоянно. Этим, по Элиану, Исократ намекал на наводнявших Афины сикофантов (доносчиков) и козни городских демагогов (Пёстрые рассказы XII 52). Более того, спокойствие и уравновешенность для Афин были такой же редкостью, как и состояние мира. Война для античного жителя была делом более привычным и естественным, нежели мир. Война прерывалась миром, и это было диковинкой. Для нас теперь диковинка – обратное. (Впрочем, едва ли.)

Но чтобы не говорить непременно о войне, позволю привести описание повального мора, унесшено большую часть населения Афин в 430 г. до н. э., во время Пелопоннесской войны. Что это была за болезнь, так до конца и не выяснено.

Судя по Фукидиду (II 47–52), этой смертельной хворью был сыпной тиф. И хотя аналогичные описания можно встретить у Вергилия (Георгики III 478 ff) и Овидия (Метаморфозы VII 518 ff), мы обратимся к поэме Тита Лукреция Кара О природе вещей (VI 1138– 1286).

Кожа горела больных на наружной поверхности тела;
Нет, представлялась она скорей тепловатой наощупь;
Точно ожогами, всё покрывалось тело при этом
Язвами, как при священном огне, обнимающем члены;
Внутренность вся между тем до мозга костей распалялась,
Весь распалялся живот, пламенея, как горн раскаленный.
Даже и легкая ткань и одежды тончайшие были
Людям несносны; они лишь прохлады и ветра искали.
В волны холодные рек бросались иные нагими,
Чтобы водой освежить свое воспаленное тело;
Многие вниз головой низвергались в глубины колодцев,
К ним припадая и рты разинув, над ними склонялись.

(VI 1164–1174)

Капища все, наконец, святые богов бездыханной
Грудою тел переполнила смерть, и завалены всюду
Трупами доверху все небожителей храмы стояли
Там, где пришельцев толпу призревали служители храмов.
Ни почитанье богов, ни веления их в это время
Не соблюдались уже: отчаянье всё ниспровергло.
И позабыт был обряд похорон, по которому раньше
В городе этом народ совершал погребенья издревле.
Все трепетали тогда в смятении полном, и каждый
В мрачном уныньи своих мертвецов хоронил, как придется
Спешка и с ней нищета к делам побуждали ужасным:
Так, на чужие костры, для других возведенные трупов,
Единокровных своих возлагали с неистовым криком
И подносили огонь, готовые лучше погибнуть
В кровопролитной борьбе, чем с телами родными расстаться.

(VI 1272–1286; пер. с лат. Ф. А. Петровского)

Мор, конечно же, прошел, осевши на страницах сочинений испуганных историков. Афины с тех пор изменились, как изменились и сами греки (по забавной теории Я.–Ф. Фалльмерайера), но золотой наконечник копья Афины Воительницы, будто живое марево истории, встречает мореходов у мыса Суний, а метафоры все так же горчат на языке.

Как в 4 веке – у римлянина Авсония:

Время пришло помянуть и Афины, удел земнородных,
Город, когда-то явивший раздор меж Палладой и Консом
И приобретший оттоль первый сев миротворной оливы.
Здесь блистала чистейшая слава аттической речи,
И не отсюда ли встарь с дружиною вышедших греков
Вдаль по ста городам разлилось ионийское племя?

(пер. с лат. М. Л. Гаспарова)