Соловей и роза

В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,
Поет над розою восточный соловей.
Но роза милая не чувствует, не внемлет,
И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.
Не так ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?
Она не слушает, не чувствует поэта;
Глядишь, она цветет; взываешь - нет ответа.

Поэту

Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

К ***

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Осень (отрывок)

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Державин

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.

Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!

Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.

Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.

Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.

И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн — таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит — то яркий свет лиет,
То тлеет медленно — а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.

И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.

Пророк

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Пророк

С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;

Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

"Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, не него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!"

***

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой —
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растет.

Три пальмы

В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студёной
Еще не склонялся под кущей зелёной,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на-скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студёный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнём.

Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло
А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне все дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит,
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.

Листок

Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя
И вот, наконец, докатился до Черного моря.

У Черного моря чинара стоит молодая;
С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;
На ветвях зеленых качаются райские птицы;
Поют они песни про славу морской царь-девицы,

И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: "Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих
       изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных",

"На что мне тебя? — отвечает младая чинара, —
Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы,

Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!
Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;
По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
И корни мои умывает холодное море".

И скушно и грустно

И скушно и грустно! — и нѐкому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья... что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят — все лучшие годы!

Любить — но кого же? — на время не стоит труда,
А вечно любить невозможно...
В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа,
И радость, и муки, и все там ничтожно.

Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий
       недуг
Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем
       вокруг —
Такая пустая и глупая шутка!

Умирающий гладиатор

I see before me the gladiator lie...
Byron

Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он - пронзенный в грудь, - безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор...
Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт... освистанный актер.

И кровь его течет - последние мгновенья
Мелькают, - близок час... Вот луч воображенья
Сверкнул в его душе... Пред ним шумит Дунай...
И родина цветет... свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней...
Детей играющих - возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой...
Напрасно - жалкий раб, - он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой...
Прости, развратный Рим, - прости, о край родной...

Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд - игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времен волшебные преданья -
Насмешливых льстецов несбыточные сны.

Luscinia ac rosa

In tācito hortorum, nocte earina,
Ad rosam cāntilat luscinia eurina.
Sed rosa bella nihil audit nec sentit,
In canticum amoris mentem non advertit.
Sicine cantas dēcoris nivali, lento?
Poeta resipiscas, pulsus quo momento?
Non rosa audit, poetam non sensura.
Āspicis - floret, adis – nihil responsura.

Ad poetam

Ne populi amorem aestimes poeta!
Nam laudum transibit brevis sonus.
Jus stulti erit cognitum, cavillae spretae,
Sis vero firmus, gravis, et tranquillo pronus.

Es rex, et via liberali solus ito,
Quo fert ingenium te liberum et bonum,
Meliorans labores cogitationum,
Et palmas rei liberalis non petito.

In temet palmae. Es ipse ius praelatum,
Nam tuum aestimas severior creatum.
Contentus opere tu faber delicate?

Contentus? Tum vulgus maledicat eo,
In aram spuat tuam, qua ignis leo
Cortīnam quatit strenua lascivitate.

Ad ***

Permirum memini momentum:
Stitisse mihi te secūri,
Vt visum lubricum, retentum,
Vt genium decōris puri.

Tristitia quum fui gravis,
Per vanam curam impacatam,
Mi diu vox sonavit suavis,
Et formam somniavi gratam.

Sed procellarum vis feralis
Praeterita difflavit vota,
Oblitus ego vocis suavis,
Et formam animo confotam.

In angulo, in umbra totum
Inclusi me et traxi moram,
Non deum habui, nec motum,
Nec fletum, vitam nec amorem.

En animi labuntur muri
Et ades mihi iterato,
Vt genium decōris puri,
Vt visum lubricum, moratum.

Insanum pālpitat cor meum
Quod habet iterum ardōrem,
Et motum animi, et deum,
Et fletum, vitam et amorem.

Autumnus

Quid tum in mentem meum somniantem non intrat?
Derghavin

October iam obvenit, de nudis thallis
Iam ultimam excutit frondem nemus.
Frigescit via, algor flat autumnalis.
A rivo alitur hydraletes hactenus,
Sed lacus congelavĕrat. Gaudialis
Vicinus properat venatum meus.
Affecta germina hoc lusu effrenato,
Latratu canum aesculeta excitata.

Ver mihi displicet - nunc meum tempus.
Ingrata tabes, foetor, lutum - vere doleo.
Fervente sanguine languōri dati sensus.
Honores magis hiemi adoleo.
Delector nive. Ut cursus inoffensus
Traheae, levis esse et solutus soleo,
Cum viridis confota pellibus puella
Sollicita comprimit manum tibi bella!

Per speculum planorum fluviorum,
Acuto ferro calceato, labi laete!
Et curae amplae hiemalium festorum?..
Sed satis est! Nam hiems nive locuplete
Taedebit etiam ursum incolam lustrorum!
Non potest aevum equidem completum
Armidis cum virentibus vectari trahis
Vel domi ad caminum acetasci magis.

Ni ardor, pulvis, culices et muscae,
O aestas lucida, sis mihi voluptate!
Nos, perdens animi virtutes, uris usque.
Nos quasi agri laboramus siccitate.
Frigesci nos et imbui mens animusque,
Et hiemem meremus ipsa tempestate.
Placentis atque vino, ea comitata,
Inferias hae damus gelu et gelato.

Iurgatur autumnitas promota fere,
Sed mihi ista ridet, lector care,
Enitens dēcore placate atque mere.
Sic nata potest inamata allectare
Paternae domui. Me, nuntio sincēre,
Horarum anni ea sola delectari,
In ea multum boni, quiddam in morosa
Inveni, animo sum haud glorioso.

Qua hoc explanem? Est sane mihi grata,
Vt phthisicam placere vobis forte
Fit virginem, quae mortis condemnata
Misella labitur mansuete, caeca sorte.
Inspicitur in ore risus deflorato
Non sentit frigus bustuarium devota,
Collucet etiam eius os rubore culto.
Adhuc vitalis est, cras autem sepulta.

O maestum tempus, venustatem oculorum!
Iucundus mihi tuus abeuns ornatus.
Naturae delector magnifico languore.
Amoenus lucus auratus purpuratus.
In ramis stridula flatura flat frigore,
In caelo fluit fumus nubibus undatus,
Sol rarius, priores iam gelationes,
Atque remota hiemis minationes.

Autumnis singulis floresco, meo more.
Mi prodest frigus Russicum admodum.
Assūmo suetis vitae iterum amorem.
Vicissim abit somnus, fames incalescens.
Iucunde sentio fervescere cruorem,
Cupidines bullire. Felix, adulescens
Sum rursus vitae plenus – corpus meum tale
(Condōna quaeso mi excessui prosali).

Adducitur mi equus. Et per tesqua plana
Flutante iuba equitem is fert anhēlus,
Retinnit, ungula ardente cana,
Sonore equor rigens dissilitque gelus.
Deficit dies, in camino omnicano
Accensus ignis, tum clare sua melos,
Tum ieiune dat, ad eum quidem lego
Seu multa varia cum animo contego.

Et obliviscor mundi, dulciter soporus
Figmento meo, suavis ipsis horis,
Accēdit tum ad me Musarum chorus.
Et plena angitur mens lyrici fervōris,
Vibratur, rēsonat, et quaerit fores
Evasum denique soluta absque loris.
Occurrit mihi agmen hospitum invisum,
Praeterita, somnorum opera enisa.

Et mentes strenuae tumultuantur fartae,
Et leves numeri adversi eis currunt,
Et digiti supplicant pennae, penna chartae,
Fit mora paula – solute versus fluunt.
Sic navis dormit mersa aquae artae,
Sed acres nautae abrupte se inruunt
Huc et illūc. Tumescunt lintea decōra, -
En moles movitur, infindit undas prora.

Propheta

Me aegro sitis spiritalis
Erravi acri in deserto, -
Et ecce Seraphīm sex alis
Me venit animo incerto.
Attigit digtis pupillas
Ut somnus levibus tranquillus.
Apertae meae tum pupillae
Ceu attonitae aquillae.
Is meas aures tractavit, -
Quas sonor, crepitus stipavit:
Et audivi caeli motum,
Volatum sursum angelorum,
Meatum natricum mersorum,
Atque amotae vitis foetum.
Proclivit se ad mea ora,
Et vulsa lingua dedecōra
Incesta mea sordulenta,
Serpentis linguam mi sensatam
In meum rigidum palatum
Tum dextra posuit cruenta.
Praecordiis discissis ensi
Cor meum vivum eligare
In pectora hiata sensi
Flammosam prunam insertare.
Immotus in deserto stratus,
Et voce deus me adfatus:
“Resurge vates, resque geras,
Et fato pareas supērbo,
Pervagans maria et terras
Hominum corda ure verbo”.

Propheta

Scientiam prophetae ego
A iudice quum cepi caeli,
In oculis multorum lego
Paginas vitii et zeli.

Doctrinam orsus sum clamare
Sincēram veri et amoris,
Et lapides in me iactare
Coeperunt mei propiores.

Capillos cinere conspersi,
Ex urbibus effugi vastus,
Et in eremum se immersi
Vt aves, dono dei pastus.

Supremi memor testamenti
Me bestiis mansuetis usis,
Et stellae malunt mei menti
Hilare radiis collusis.

Cum quidem urbem per argutam
Trānseo ego properanter,
Tum senes pueris solutam
Ampullam iactant arroganter:

“Spectate, ecce documentum!
Supērbus nolit conspirare.
Instruit stupidus commentum
Palato suo deum fare!

Videte pueri quam lentus!
Quam pallidus est, importunus,
Quam nudus, pāuper, ieiunus,
Quam est ab omnibus contemptus!”

***

In Borea vasta pinus deserta
In nudo cacumine sita,
Et nutans dormītat, et nive laxata
Vt nitido peplo vestita.

Et somniat ea in longis arenis,
Qua oriens ardet a sole,
Increscere unam maestam perpulchram
Palmam ardenti in colle.

Tres palmae

In torridis tesquis Arabiae latae,
Tres arduae palmae creverunt elatae.
Inter radīces ex terra maligna,
Vnda fontana sonabat benigna,
Tuta a sole vagaque arena
Sub viridis ramis algens, serena.

Et multi fuerunt solis occasus
Tamen viator erratus et lassus
Ad frigidam lympham ore ardenti
Nondum conquexit in umbra virenti.
Coeperunt arescere solis calōre
Folia laeta et rivus sonōrus.

Confremere coepiunt deo tres spatae:
“Ad marcescendum nos sumus enatae?
Num in deserto in cassum nutritae,
Aestu perustae et turbine citae,
Et nullum obtutum pascimur gratum?...
Iniustum, caelestes, est nostrum fatum!”

Haec ut dixerunt – in longinquitate
Se iam volvebant arenae auratae,
Ingerebatur tinnitus dissonus,
Supērfluit stragulis variis onus,
Eruens arenam secundum camelum
Camelus nutabat ut mari velum.

Solida tubera inter gemella
Pendebant natantia dēcora vela.
Manus suffusculae ea tollebant,
Et oculi nigri inde fulgebant...
Exiguo corpore Arabs pronato
Calcaria dabat equo citato.

Et se efferebat equus obnixus,
Atque salibat ut pardus perfixus.
Per umera equetis candida vestis
Effuse fluebat striis honestis.
Sibilans et clamans is nave cursabat,
Et equo admisso hastam citabat.

Mandra ad palmas se sonans allata,
In umbra earum castra locata.
Lympha oppleti aquales cantantes.
Capite hirto supērbe nutantes
Palmae salūtant iam hospitales,
Et bibere dat eis fons amicalis.

Cum noctis caligo terram offudit
Astrictos radīces securis contudit.
Alumnes annorum inanes occisae!
A pueris vestes earum discissae.
Minuta earum corpora plane
Et lente combusta igni ad mane.

Vt pimum auroram iubar ignivit,
Denuo mandra viam inivit.
In solo sterili frigidum unum -
Vestigium pressum - cinis ieiunum.
Sole reliquiae postea ustae
Et vento dilatae in campos angustae.

Nunc locus eremus et vastus adusque -
Non folia mussant sonax rivusque.
Et frustra opacum locus precatur -
Hic fervens arena tantum moratur,
Et vultur agrestis aeque ut nuper
Capturam inscindit et vellit insuper.

Folium

Folium quercus a ramo natali avulso
In campum abductus est, aspero vento impulso.
Exaruit, languit frigōre, aestu et malis,
Et tandem ad Pontem perductus est exanimalis.

Ad Pontem Euxinum crescit iuvenca platanus,
Ramos permulcens cum ea susurrat altanus.
In viridis ramis aves vibrantur venustae,
Quae canunt de laude virginis maris augustae.

Stirpi platani implicuit altae se erro.
Orātque hospitium gravi angōre et fero:
“Folium quercus sum miserum. Tempore brevi
In patria stricta increvi et adolevi.

Per terras Iam diu oberro fūtile unum,
Exarui sole vietum, insomne, ieiunum.
Ēxcĭpe ādvenam tuas ad frondes tenellas,
Complures mirabiles fabulas novi et bellas”.

“Quid mihi es? – reddit platanus virens
       responsum, -
Abes a natis meis - luteum, flavum, detonsum.
Scis multum, sed quid mihi fabulae tuae vetustae?
Iam implevērunt aures meas aves venustae.

Abi viam tuam lustrator, tu es alienus!
Floreo soli, cuius sum pulchritudo et venus.
Patulos ramos meos expando laxe, hilare,
Et meas radīces interluit frigidum mare”.

Et taedet et triste

Et taedet et triste! ad neminem vero adire
Miseriiae animi horis…
Optata... quid usus aeterno et vane gestire?
Nam transeunt anni, qui sunt potiores!

Amare – quem tandem? Ad breve non operae est,
At iugiter non potest sane …
Si te Introspectes? praeteritum ibi abest,
Et laetum et dolor, ibi omne inane.

Quid motus? nam serius ocius morbus dulcatus
Dilabitur nomine mentis.
Et vitam, si diligenter inspicias catus,
Tam iocum cassum et fatuum sents!
 
 

Gladiator moriens

I see before me the gladiator lie...
Byron

Praegestit Roma libera… Furenter,
Vulgus fremit. Spectaculo fruuntur.
Sed ille iacet, fixo latere, silenter,
In pulvere cruenta genua labuntur…
Obtutus vane orat puter et affectus.
Corōnat probrum et victoriam senator
Palpator laude fastosus et dilectus …
Quid lautis et vulgi victus gladiator?
Oblitus despicatus… histrio explosus.

Et sanguis eius fluit, atoma concīsa
Praeterlabuntur, hora proxima… en visa
Eo obversantur… Danubii mansuetae
Ripae liberae… et florent glebae letae…
En pugnae gratia familia abiecta,
Exsucta patris brachia porrecta,
Ad se adiiutum vocans senectuti…
Amati colludentes liberi arguti.
Frustra expectitur cum gloria et praeda!
Serviculus! Ut fera caesus nemoralis,
Est vulgi ferrei voluptas brevis quaedam…
Ignosces Roma pathica et pars natalis!...

O gens Europae, tu sicīne idem,
Hallucinantium res cultus pridem,
Ad bustum ignominiose es conversa,
Defessa bello motuum et dubiorum
Es sine spe fideque - lusus puerorum -
A vulgo iubilanti tu in risum versa!

Et suspirata, plena poenitentiae,
Tu lumina advertis ante interitum
Serenae purae iam adulescentiae,
Quem ulceri humanitatis tu oblitam
Iam diu habes celsae affluentiae.
Contendens conturbare novas torsiones
Depasceris odaria antiquitatis,
Dierum blandas equitum traditiones –
Sopores arrisorum quae inefficaces.